Лет пять или шесть назад я повез своего гостя приехавшего из Мелитополя посмотреть Воронцовский дворец в Алупке. Гость парень любознательный, за свои тридцать лет мало что видел, с интересом ходил по дворцу и паркам, буквально раскрыв рот, а на обратном пути спросил: «Не пойму, почему русские цари у нас на Украине себе дворцы строили»? Такому незамутненному мозгу можно позавидовать. Каждый раз приезжая во дворец я вспоминаю своего гостя.
Меня самого интересует вопрос, как удалось спасти дворец, без потерь переживший Ялтиское землетрясение 1927 года, во время Великой Отечественной Войны. Его обязана была уничтожить отступающая Красная армия, отступающие гитлеровцы тоже.
Во время Ялтинской конференции в Воронцовском дворце жил Уинстон Черчилль. В столовой дворца в дни конференции заседали министры иностранных дел Советского Союза, Великобритании и США. Именно здесь они решили, какие страны войдут в число учредителей ООН.
В годы фашистской оккупации дворец посещал Адольф Гитлер. Документальных подтверждений его присутствия нет, но экскурсовод Степан Щеколдин, который при немцах был хранителем дворца, утверждает, что фюрер приехал в Крым тайно.
«В середине декабря 1941 года, стоя в Голубой гостиной, я обратил внимание на проходившую группу из пяти-шести офицеров очень высокого роста. Они разговаривали с кем-то, ниже их ростом, находившимся в их кольце. Посторонившись, они пропускали его в Зимний сад. В это время он повернулся лицом ко мне, и я увидел всю его фигуру и лицо анфас. Я обмер, все похолодело во мне: Гитлер! Само исчадие ада! Виновник всех наших бед!! Я продолжал раскрывать ящик, не обнаруживая своего волнения. Неужели он? Его портреты висели в разных местах на улице. Когда группа, пройдя все комнаты, вернулась в вестибюль, я быстро прошел туда, увидел, что они сели в машины и уехали на Симеиз, на Севастополь. „Кто это был?“ – спросил я у солдата, находившегося здесь среди других. „Фюрер – инкогнито“, – ответил он»,– так описал свою встречу с одним из великих злодеев XX века Степан Григорьевич. Источник
Так же в те годы во дворце побывали и иные высокопоставленные приспешники фюрера: командующий фон Манштейн, министр рейха Альфред Розенберг, маршал Йон Антонеску, король румынский Михай.
Но все-таки вернусь к личности человека дважды спасшего дворец от разрушения, это Степан Григорьевич Щеколдин
…Коллекции Воронцовского дворца были заранее подготовлены к эвакуации и профессионально упакованы в деревянные ящики. В Ялту успели вывезти 43 ящика, сто один остался во дворце. Партийное начальство из дворца исчезло. Все сотрудники получили расчёт (увольняли постепенно, за ненадобностью, по мере подготовки экспонатов к эвакуации). Был уволен и старший научный сотрудник заведующий фондами Степан Григорьевич Щеколдин. Официально для музея он стал «никем». Степану Григорьевичу — 37, в армию не взяли; жену удалось отправить в эвакуацию. Пароход «Советская Армения», уходивший из Ялты последним, на который он сам думал попасть (отказали), с тысячами раненых был потоплен фашистами. Вскоре выяснится, что потоплено и то судно, на котором предполагалось вывезти ценности крымских музеев. Всё к одному — предстояло остаться под немцами.
По Алупке прошёл слух — перед уходом Советы взорвут дворец. Степан Григорьевич в это не верил (ведь в безумие власти поверить сложно), но ощущение опасности — опасности, нависшей над Дворцом, — в нём укрепилось; ответственность за беззащитный дворец, национальное сокровище, в сердце легла. Его потом «компетентные органы» выспрашивали: «Кто вам поручил?» В головах не умещалось, что человек без приказа да ещё и бескорыстно взял на себя такой труд, ещё и голодал, сидя на драгоценностях. Так жили и некоторые хранители в Ленинграде.
Заполучив связку ключей, он дневал и ночевал в музее, до последнего момента надеясь, что экспонаты удастся вывезти.
В Шуваловском флигеле дворца расположился штаб истребительного батальона. Комиссаром его состоял бывший музейный работник по фамилии Поздняков. В его лице Степан Григорьевич нашёл единомышленника (ради цели он скоро научится находить единомышленников всюду, где возможно). Поэтому, когда во двор музея въехал грузовик со взрывчаткой, Щеколдин знал к кому обратиться. Взрывчатку привёз солдат — уполномоченный НКВД. Поздняков — человек не военный — повёл разговор на высоких тонах, дело могло кончиться непредсказуемо.
Командиром истребительного батальона был Илья Захарович Вергасов (1914-1981, в будущем — командир объединенного партизанского района, а в мирные годы — хороший военный мемуарист, оставивший нам, помимо прочего, своё расследование «дела Щеколдина»). Он был свидетелем конфликта. К взрыву музея тогда он относился с пониманием, описал: «Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры… Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился: — Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты — на воздух?!»
В результате комиссар Поздняков приказал своим бойцам выпроводить грузовик прочь. На этот раз вроде отбились? Но Щеколдину важно знать — точно ли принято решение взрывать? И он в очередной раз — к высшему — доступному начальству. Там в первый миг успокоили: «Дворец взрывать не будем…» Но оказалось, дворцу уготовлена иная участь. Председатель горисполкома отдал Щеколдину приказ: «Жди моего распоряжения по телефону: возьмёшь керосин, обольёшь все подвалы и подожжёшь!» Щеколдин открыто возмутился: «Вы с ума сошли! Миллионные ценности, памятник культуры, и вы — сжигать! Зачем это? Это фашистов остановит?» «Ты знаешь приказ товарища Сталина? Врагу нельзя ничего оставлять! Иди, жди, и действуй!» Как должен поступить человек, желающий всем сердцем спасти музей? Правильно! Щеколдин первым делом перерезал телефонный провод. А сторож Кухарский спрятал и сам телефонный аппарат — подальше от греха. Если скажут: звонили, а мы: «Телефона-то у нас нет, был да пропал!»
Вряд ли Степан Григорьевич тогда знал, что в сентябре 1941-го, руководствуясь всё тем же «Врагу нельзя ничего оставлять!», был сожжён дворец в Петергофе (старожилы помнят, как накануне пожара участковый собирал канистры под керосин; к приходу немцев дворец уж догорал). Так было и с некоторыми дворцами Крыма. Почему не со всеми? Почему уцелел Белый императорский дворец в Ливадии, но сгорел Малый? Мы этого не знаем. Мы даже не знаем, как Ливадия пережила войну. Но о том, как пережил войну Воронцовский дворец и почему он уцелел, знаем.
Поздней осенью 1941-го по дорогам Южного берега Крыма, по верхнему и нижнему шоссе, непрерывными потоками на Севастополь отступала Красная армия. Нам, привыкшим к виду курортного Крыма, это трудно представить. Но при желании — можно. К вечеру 3 ноября поток иссяк, дороги опустели. На следующий день из приморских городков ушли в горы, на приготовленные в лесах базы, истребительные добровольческие отряды, в партизаны…
Кому война, а кому… Жизнь продолжается! На побережье начались грабежи и поджоги. На Южном берегу никакой власти 5-6 ноября не было. Разграблению подверглись магазины, аптеки, санатории — всё, что лишилось охраны. В Ялте был подожжён дворец Эмира Бухарского, построенный в начале века потомком Чингисхана, Сеид-Абдул-Ахат-ханом, другом России; в Ливадии — дворец наследника царевича Алексея (погиб безвозвратно); в Мисхоре — «Дюльбер», дворец великого князя Петра Николаевича (этот в 100 комнат изящный дворец-крепость в 1918-19 годах был убежищем и узилищем — матросы с пулемётами на крыше — для матери государя и других членов императорского дома). В Алупке полыхали ресторан, гостиница, клуб (ныне на том месте сквер с золотистым памятником Ленину). Дымы текли над побережьем. Они и теперь ощутимы в густо сплетённой зелени старых кипарисов. Удушливый запах пожаров — знак безвластья, паники, грабежа.
Степан Григорьевич, несомненно, чувствовал, что идея «облить всё керосином и поджечь» так просто в воздухе не растает. Истребители ушли в горы. Он просил выйти на работу сторожей. Один согласился. И не напрасно… Ах, как жутко бывает во дворцах ночью! Мёртвая тишина. И вдруг из отдалённой Бильярдной — звон разбитого стекла. Двое вознамерились влезть и втащить бидон с керосином. Щеколдин с Кухарским подняли шум, злоумышленники ретировались, бидон достался в качестве недешёвого трофея. Щеколдин видел в керосине опасность и чуть было его весь не вылил. Практичный сторож остановил: «Зачем? Светить нечем!»
Новая власть появилась 6 ноября, она вползла по обеим дорогам. Щеколдин так запомнил: «Огромные бельгийские быки везли орудия, шли обозы, моторизированные части. В небе рычали мессершмитты. На улицах — громкая повелительная немецкая речь».
И была одна мысль: «Со своими я «управился», а с фашистами?» Немецкую речь перебивала румынская. В Воронцовском парке остановился кавалерийский полк. Весёлые солдаты стреляли по гнёздам, рубили деревья, скакали по мраморной лестнице на своих конях, фотографировались, происходящее им казалось увлекательно-героической экскурсией.
Когда Щеколдин увидел, что на драгоценном паркете два румынских шалопая играют в футбол мраморным шаром, отбитым от скульптуры, он взорвался. На румын твёрдое русское слово произвело сильное впечатление, вытянулись. Сила уважает достоинство. И постепенно составился план.
Как поступить, чтобы и коллекции и дворец оказались неприкосновенными? Как поступить, чтобы ящики немцы куда-нибудь не вывезли? Да, нужно стать официальным лицом, нужно открыть музей! В противном случае немцы рано или поздно ящики увезут, а дворец отдадут под квартиры, да хоть и под казарму, а может и под конюшню. Илья Вергасов, начав своё расследование в 1960-х с убеждением, что Щеколдин холуйски служил фрицам, в дальнейшем увидел, как он выразился, картину «сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца-музея».
Среди собранных им свидетельств о жизни Щеколдина — рассказ о том, как тот в первый раз пошёл к немецким властям, к зданию с флагом нацистской Германии. Тщательно выбрит, европейский костюм, шляпа, лицо исполнено достоинства. Он шёл так, что немцы уступали ему дорогу. Алупкинцы, глядя вслед, думали: «Выслуживаться идешь, гад!»
Он знал немецкий на институтском уровне. На таком же уровне некоторые оккупанты знали русский. Взаимопонимание было найдено. Первая победа: Кавалерийский полк из парка удалён. Он получил удостоверение со страшной свастикой. Став директором (шефом — по новой терминологии), он стал ходить по домам бывших сотрудников, упрашивал выйти на работу. Старейшая работница София Сергеевна Шевченко, уважаемая всеми, категорически отказалась. Фашисту служить? Да у неё дети и внуки на фронте! Не уговорил. Некоторые другие согласились, не последнюю роль сыграли обещанный паёк и зарплата. В ноябре-декабре 1941-го в Крыму был голод. Щеколдину иногда удавалось достать кусок конины. Немцы пристреливали измождённых, оставленных Красной армией коней.
Началась жизнь под остриём гильотины. Или с приставленным к виску пистолетом, это точнее. Чтобы экспонаты не вывезли, нужно извлечь их из ящиков и восстановить экспозиции. А ящики — сжечь. Пока не опомнились. Но немцы опомнились, предупредили: ящики — сохранить! (Потом где искать такие?) Ослушался. Но есть и оправдание — зима холодная, минус пятнадцать. Это большая беда — для людей и для парка.
На входе вывесили табличку на немецком: «Дворец графа М.С. Воронцова». Когда в свой час люди из ведомства Розенберга, занимавшиеся вывозом ценностей, пришли во дворец, музей был открыт, а все самые ценные картины снабжены биркой «Копия». Это был риск. Достаточно было заглянуть на обратную сторону холста, чтобы обнаружить ложь, там имелись экспертные штемпели. Но этот номер прошёл! Он видел — немцы уважают людей, которые перед ними не лебезят, они верят на слово. Но если уличат во лжи — это будет конец. Риск был велик. Разоблачение могло прийти в любой момент: во дворце на экскурсиях бывали тысячи солдат, офицеров, генералов, министров — немецких и европейских. Среди них мог оказаться и знаток живописи. И такой знаток однажды появился. Король Румынии Михай всё осматривал внимательно, в беседе интересовался судьбой Николая Александровича и его семьи. В конце он остановился перед известной ему картиной с биркой «Копия» и по-русски негромко сказал Щеколдину: «Аккуратнее нужно. Это подлинник».
Но самые ценные экспонаты он решил вообще не показывать. Скрыл их в секретной «железной комнате», о которой немцы так и не узнали. И в этом был немалый риск: однажды ему был дан приказ представить список всех помещений дворца. Помучившись, он этой комнаты не указал.
Партизаны были ошарашены, узнав, что в Алупке открылся музей. Вергасов пишет: «Невероятно! Во дворце побывали: командующий фон Манштейн, министр рейха Розенберг, Антонеску, король румынский Михай…» Побывал и Гиммлер… О том, что подпольщики осведомлены о его «активном сотрудничестве» с немцами, Щеколдин знал. Город мал. И Щеколдин, как человек наблюдательный и умный, вычислил, через кого в Алупке поддерживается связь с партизанами. Женщину звали Ксения Арсеньевна Данилова. Пришёл к ней. Данилова вспоминала: «Вошёл, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке… Разное я думала о нём, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчёт? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит. «Что ты хочешь?» — спросила напрямик.
«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается…» «А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься». «Иначе нельзя». — «Люди тебя не простят!» «Поймут — простят». «Зачем же ко мне пришел?» «Я уже сказал… Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!» «Ничего обещать не могу, ничего»…
Он устало сказал: «Как это мне важно». Это слова измождённого человека. Потом, уже в мирное время, открылось, что он, чем мог, помогал людям, используя своё положение: снабжал документами, спасал от угона в Германию, кого-то предупредил: вам лучше скрыться…
Он готовил себе преемников, пригласил на работу двух юношей — Николая Минакова, сына музейного столяра, и Амди Усеинова, сына директора татарской школы, собирателя фольклора, арестованного в 1937-м. Они были преданы музею, но и с ними он не мог говорить о том, о чём думал, живя в постоянном напряжении, — «как бы «не промахнуться», как бы не засекли на обмане».
Единственным человеком, с которым Щеколдин делился сокровенным, была Мария Павловна Чехова, хранительница Белой дачи в Ялте… Степан Григорьевич был москвич, любил театр, любил А.П. Чехова и помнил все роли Михаила Александровича Чехова — племянника Антона Павловича и Марии Павловны. Им было о чём поговорить… Потом Мария Павловна будет отвечать на его письма в таёжный лагерь.
Летом 1942-го Южный берег был атакован тучами жирных трупных мух. Это был шлейф великой битвы за Севастополь. Когда думаешь об этом — слёзы… 2 июля в Воронцовском дворце немцы закатили пир: Севастополь пал. На ужине играл оркестр ялтинских музыкантов, переодетый почему-то в форму СС. Щеколдин сидел на крыше дворца, чтобы не видеть лиц… Он вынужден был подчиниться — выдал для банкета дворцовую посуду, не мог не выдать, ведя такую игру. Под расписку. Когда при возврате недосчитался пепельницы, пожаловался. Пепельницу нашли. Денщика, который её украл, наказали, отправили на фронт.
Весной 1944 года немцы начали готовиться к бегству. Всё опять пришло в необыкновенное движение. Через Алупку вновь двинулась немецкая армия, уже надломленная, отступающая, вновь на Севастополь, ими обращённый в кровавый щебень. Щеколдину из штаба Розенберга передали письмо, предложили выехать в Германию: будет автомобиль, доставят в Симферополь, оттуда — в Берлин. Он сходу отказался, внутренне вопрос об эмиграции не рассматривался. В комендатуре предупредили: «Большевики вас расстреляют». — «Меня не за что расстреливать». — «Посадят в тюрьму на десять лет». — «Надеюсь, что и этого они не сделают». Надеяться — это то, что ему оставалось; надеяться, что разберутся. Но уже было известно, что за сотрудничество с немцами дают и 10 и 25 лет (жене внука Тургенева — Марии Лутовиновой, его знакомой, которую немцы насильно заставили работать переводчицей в гестапо и где она выручила немало наших людей, дали 25). Но в это пока не верилось. Вот же она весна освобождения! Да ещё и слухи бодрящие, говорят, что теперь и церкви разрешили, а колхозов больше не будет.
Немецкую табличку сняли, заперлись. Вечером 13 апреля 1944 года немецко-румынская армия ушла с Южного берега, последняя колонна оккупантов растаяла в лучах кровянистого заката над Севастополем. Всё, опасности позади? Нет. Не всё.
Ночью со стороны Мисхора во двор музея въехала грузовая машина. Немцы! В свете фар они выгрузили под стены дворца с десяток снарядов большого калибра. О чём-то пошумели, умчались. Что делать? Щеколдин и его юные помощники — Николай Минаков и Амди Усиенов — перетаскали снаряды в старый красноармейский окоп, вырытый у нижнего шоссе ещё в 41-м. И вновь со стороны Мисхора огни машины. Это были последние немцы. Побегав по двору, покричав, и эти растаяли. Возможно, «первые» позвонили этим, «последним», сообщив, что для взрыва им чего-то не хватило. Те приехали, но снарядов на месте не было. Утром Щеколдин и его помощники созвали горожан. Он обратился к алупкинцам с просьбой: не повторить того, что было в ноябре 41-го, достойно встретить освободителей. Два дня ожиданий. Наконец, 16 апреля известие: наши промчались по верхнему шоссе на Севастополь!
И распахнулись двери и ставни дворца. Всё было готово для приёма освободителей! Первому советскому офицеру, который зашёл во дворец, показали снаряды, спрятанные в окоп. Тот: «От дворца остались бы одни руины». Освободитель Крыма, командующий 4-м Украинским фронтом генерал армии Фёдор Толбухин благодарил Щеколдина, жал руку. Журналисты расспрашивали о годах оккупации, брали интервью… Но и освобождённым интересно: церкви открывают? А колхозы?.. Освободители смотрели на алупкинских музейщиков как на выходцев из небытия. Такое перенесли! Старались накормить, словом согреть… Но вот мелькнуло от одного из экскурсантов: «Я доложу о вас Берии. Я его адъютант».
Донос на Щеколдина написал человек, который имел «зуб» на него с довоенной поры и которого Щеколдин во время оккупации спас. Немецкие власти очень интересовались этническим происхождением того человека. Щеколдин твёрдо ответил: «Знаю его по Москве. Он русский». Человек был по матери евреем, во время войны не бедствовал, хорошо торговал. Степана Григорьевича арестовали накануне дня его сорокалетия, 4 мая 1944 года.
Наверняка, 5 мая, в день рождения, собирался с единомышленниками как-то отметить — и освобождение, и юбилей. Через окно камеры услышал по радио благодарность Президиума Верховного Совета СССР С.Г. Щеколдину за спасённый музей. Но для следователя — это не аргумент. Всё трактовалось не в пользу Щеколдина. Присудили: десять лет лагерей.
(Вот интересно — область Кировская, а лагеря Вятские — ВЯТЛАГ.) Выйдет на волю в пятьдесят. Проживёт большую жизнь. Отметит 98-летие.
Оставить комментарий
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.